В миру Иван Крюков, родился в Курске в семье мещан в 1795 году. С детства горел любовью к монашеству и подвижничеству. В возрасте девяти лет Иван был отдан на обучение мастеру по изготовлению изразцов, долгое время переносил чудовищную жестокость своего хозяина. Через некоторое время после завершения ученичества он женился по принуждению своей матери, открыл собственную мастерскую по изготовлению изразцовых печей, а чуть позже – два постоялых двора и трактир. После смерти жены, в 38-летнем возрасте, поступил в Глинскую пустынь Курской епархии, под руководство старца-игумена Филарета.
Полтора года являлся послушником, после чего получил право носить рясу. С самого поступления в монастырь Иван Крюков отличался простотой и искренностью, усердием и неутомимостью в молитве, которую сопровождал многими земными поклонами. Уже в послушнический период Иоанн прославился способностью исцелять больных. В монастыре он овладел грамотой. Через 7 лет он был пострижен в мантию с именем Иоанникия и назначен экономом обители. Проведя 11 лет в этой обители и преуспев в ней духовно, вместе с частью Глинской братии во главе с казначеем иеромонахом Арсением, он получил приглашение от настоятеля древней Успенской Святогорской пустыни Харьковской епархии.
В Святогорской обители он был оставлен в должности эконома и много потрудился для благоустройства Святогорья. Вот что о его деятельности пишет Василий Немирович-Данченко:
«Иоанн и тут обнаружил присущие ему характер и решительность. Не предупредив, он распорядился «отсечь» часть горы под гостиницу. Против него поднялось все, но он поборол препятствия, и гора была «отсечена». Иоанн вел войну с управителем Потемкиных, вступался за ограбленное ими крестьянство, и хотя на сем пути был смиряем настоятелем, но как упорное козлище, исполнив наложенное на него послушание, вновь вступал в бой с господскими холопами и отсекал горы. Потом уж его и смирять перестали – махнули рукой. В конце концов, впрочем, оказалось, что Иоанн был прав, за что на него наложили мантию. Вообще, в эту пору своей деятельности, малограмотный, энергичный, не знающий устали, упрямый и изобретательный, Иоанн совершенно подходит к типу северного монаха-соловчанина. Затем Иоанн, а в мантии Иоанникий, является опять гостинником, опять «отсекает» горы, роется в земле, как крот, отыскивает и находит старые подземные храмы, собственноручно выбивает для них из цельных диких камней престолы».
Чуть позже Иоанникия рукоположили в иеромонахи и определили духовником к богомольцам. В этой должности он принимает активное участие в восстановлении подземных ходов. Работая в пещерах по их расчистке, он полюбил одну из меловых келий, в которой затворился в 1850 году, а через два года принял схиму. Об уходе святого Иоанна в затвор Немирович-Данченко пишет следующее:
«Убедившись, что Иоанникий не превозносится а жаждет подвига, Арсений приказал ему затвориться в простой жилой келье и запереть ставни. Трудно было одолеть Иоанникию в первое время ужас одиночества, особенно по ночам. Но он привык и затем перебрался в меловую скалу. Настоятель все еще отговаривал его. Стояли холода, печи там не было, и устраивать ее не дозволялось, но монах не внял. Наконец, ему разрешили затвориться совсем. Ввели в меловую пещеру – и заперли на замок. В дверях было проделано малое оконце для передачи пищи и пития.
Холод стоял там, как в леднике…. Так прошел целый год безвыходного пребывания в затворе, самый трудный год, потому что тело заточника еще только привыкало к сырости и холоду… Пробовали его испытывать – выводили на свет, приказывали остаться, но Иоанникий неизменно уходил назад. Так прошло еще шесть месяцев, по истечении которых его постригли в схиму и опять назвали Иоанном, разрешили приобщаться два раза в месяц, а в посты еженедельно».
А. Ф. Ковалевский, очевидец подвигов затворника, оставил описание быта его скромной келии:
«Представьте себе, читатель, тесную и низкую келию, своды которой не выше роста человеческого, иссеченную в мелу, свет в которую проникает через узкую скважину, пробуравленную наружу скалы на довольно большом расстоянии. Атмосфера келии резко холодная и сырая, напоминает собою ледник: она как бы колет вас и возбуждает в теле озноб лихорадочный. Все убранство келии составляет деревянный открытый гроб с большим надмогильным деревянным крестом у изголовья, на котором написан распятый Господь; в гробе немного соломы и возглавие, и в таком виде служил он ложем успокоения затворнику, претружденному подвигом бдения молитвенного. Вот все успокоение, которое дозволял себе подвижник: затем небольшой аналой у святых икон, деревянный обрубок, служивший вместо стула, кувшин для воды, горнец для пищи, нагольный тулуп, ветхая мантия с епитрахилью и неугасаемая лампада – удовлетворяли все жизненные потребности затворника, да еще неизменные его тяжелые железные вериги и жесткая власяница, которые носил он на своем теле и которые сами составляли немалое испытание своей тяжестью и остротой. Правило молитвенное по заповеди отца Арсения совершал он следующее: в сутки полагал 700 поклонов земных, 100 поясных, произносил молитв Иисусовых 5000, Богородичных 1000, читал акафисты Сладчайшему Иисусу, Богоматери и Страстям Христовым, помянник… приобщался Святых Христовых Тайн… в соседней пещерной церкви Иоанна Предтечи, где служилась еженедельно литургия по вторникам…
Сырость была такая, что одежда недолго служила, видимо истлевала и распадалась. Мириады насекомых кишели в келье, в гробу и одеждах подвижника, уязвляли до крови его тело и нарушали его покой, если только можно назвать покоем ложе в гробу при такой обстановке. Но крепость духа подвижника Божия была поистине изумительна: все терпел он мужественно ради Господа и спасения своей души; страдания Господа всегда представлял он взором души своей и, противопоставляя им свой подвиг, считал его ничтожным от искреннего сердца».
В таких трудах прожил подвижник в затворе 17 лет, причем первые 5 лет – без печного отопления. Раз в месяц святой покидал затвор, чтобы причаститься Святых Тайн в монастырской церкви. Братия монастыря обвиняла подвижника в гордости и глумилась над ним, но Иоанн приобрёл много почитателей среди мирян.
С середины 1850-х годов Иоанн причащался раз в неделю, после службы благословлял толпящийся в церкви народ, ради бесед с посетителями открывал двери своей кельи.
За подвижническую, самоотверженную любовь к Богу и ближним Господь при земной еще его жизни сподобил его благодатных даров непрестанной молитвы, дара рассуждения, прозорливости, даром целительства и чудотворений. От постоянного пребывания в темноте подвижник ослеп, и в последние годы жизни мог творить лишь непрестанную Иисусову молитву.
За неделю до кончины, сохраняя послушание воле настоятеля, тяжело больной старец был перевезен на больничный монастырский хутор Ахтырской Божией Матери, где 11 августа 1867 года мирно скончался. Преподобный Иоанн был похоронен у алтаря больничной церкви.
Широкое народное почитание Иоанна началось со дня его смерти. У мощей святого произошло множество чудесных исцелений, запись которых велась в монастыре. После большевистского переворота 1917 года, несмотря на препятствия, чинимые властями, паломничества к могиле Иоанна продолжались.
24 августа 1995 года, в день кончины, в год 200-летия со дня рождения, состоялось прославление подвижника Иоанна, затворника Святогорского, для местного почитания в лике преподобных Украинской Православной Церковью. С установлением в 2003 году Собора Курских святых преподобный Иоанн был включен и в него.
Всечестная глава его благоговейно хранится в Свято-Успенском соборе Святогорской Лавры, где еженедельно по четвергам перед Литургией служится молебен у раки святого, от которого подаются исцеления и помощь всем с верою притекающим. Ежегодно в день памяти преподобного – 24 августа совершается крестный ход вокруг обители с его мощами, на который собирается до десяти тысяч паломников.
30 ноября 2017 года Архиерейский Собор Русской Православной Церкви принял решение об общецерковном прославлении преподобного Иоанна Святогорского с установлением даты памяти 24 августа.
ПОЛНОЕ ЖИТИЕ ПРЕПОДОБНОГО ИОАННА СВЯТОГОРСКОГО
Житие написано современником Иоанна Затворника,
Андреем Ковалевским.
Родиной затворника был город Курск, родители его были небогатые мещане по фамилии Крюковы. Родился он 20 сентября 1795 года и при святом крещении наименован Иоанном. Тихо и безвестно пришло его детство в семье родной, среди трудов и лишений. С семилетнего возраста уже ощущалась в нём потребность спасать душу. Однажды собрались на улице дети-подростки, в числе которых находился и Иван Крюков, будущий затворник. Один из сверстников его, Семён Мошин, начал рассказывать о своём деде, который жил в монастыре и спасался в затворе.
Рассказ глубоко запал в душу Крюкова, он несколько раз принимался расспрашивать своего товарища о жизни и подвигах его дедушки, восклицая, «Ох, как хорошо жить, жить и спасаться!» С этого момента мысль о монашестве составляла заветную мечту мальчика, спасти душу было его желанием ещё в столь ранние годы. Не достигнув ещё девятилетнего возраста, начал он просить родителей отдать его в обучение грамоте, но просьбе этой суждено было испытать суровый отказ. Угнетённые бедностью родители находили излишним желание сына – видели в нём стремление к праздности. Вместо школы его отдали в научение работать печные изразцы к хозяину строгому и суровому, с которым заключили форменное условие на бумаге. Условием этим мальчик отдавался на 7 лет в полное распоряжение хозяина – мастера, который обязывался в течении этого времени выучить его делать печные изразцы, расписывать их, муравить и выжигать, родителям же его уплачивать за него ежегодно 1 рубль 43 копейки ассигнациями, что в течении 7 лет составит с небольшим 10 рублей ассигнациями.
Но несладка пошла жизнь мальчику в доме печника, который имел весьма строгий и взыскательный нрав, и часто награждал своих учеников жёсткими побоями, притом, по большей части, безвинно единственно по своей строптивости и раздражительности. Ивану Крюкову с самого начала довелось испытать его жестокость – с первого раза хозяин заставил его крошить и растирать в ладони масленные выжимки, не показав при этом, как это делать. Мальчик крошил выжимки, но не растирал их. Между тем хозяин отлучился из дома. Возвратившись домой в сопровождении одного из своих товарищей, хозяин озлился на мальчика и сильно ударил его ногою под правый бок. Удар был так чувствителен, что сидевший на земле мальчик повалился навзничь и лишился чувств. Товарищ хозяина начал его упрекать за столь жестокое обращение с ребёнком, и поспешил вынести его на чистый воздух. После этого Иван ещё долго чувствовал боль в бедре.
Однажды Ваня чуть не поплатился жизнью от жестокости хозяина. Мастерская, где выделывались изразцы, была весьма неопрятна и темна, печь топилась без трубы, отчего по избе всегда расстилался едкий, режущий глаза дым. Выработанные изразцы ставились обыкновенно на верхние полки. Когда же приходило время топить печь, то их ставили на нижние полки. Однажды, занимаясь этим перемещением изразцов, Крюков не усмотрел одного изразца, оставшегося при топке печи на верхней полке, где он от жару и дыму растрескался и испортился. Увидев это, хозяин сильно начал бранить мальчика, и схватив в азарте испортившийся изразец, бросил его в мальчика острым углом, который нанёс ему сильный удар в левый бок напротив сердца. Кровь хлынула изо рта Крюкова, и он опять замертво повалился на пол, посинел и похолодел, так что сам хозяин уже перепугался, вынес его на свет, и долго растирал ему голову. Заметив в нём признаки жизни, он очень обрадовался, внёс обратно в избу, говоря, что не на шутку перепугался. Нужно заметить, что испорченный изразец стоил в то время всего 1 копейку, ради которой безрассудный мастер чуть не лишил жизни человека.
Вообще тихий, безответный и беззащитный Крюков служил для него постоянным предметом нападок, озлобился ли хозяин на жену и детей, злость вымещал на малолетнем работнике, на которого сыпались брань и удары.
Семь лет провёл таким образом Крюков в плаче и слезах, терпел и крепился духом, утешаясь надеждой на Бога и лучшие времена. «Богу так угодно, нужно терпеть – часто говаривал он сам себе – авось всё пройдёт, будет житиё получше». К исходу семилетнего срока хозяин его обеднел, оставил работать изразцы, и работал только мелкую глиняную посуду, которую продавал на базарах. Крюков работал вместе с ним до урочного срока. По истечению срока, видя жестокость и несправедливость хозяина, не желавшего научить его в совершенстве ремеслу, оставил он его и поступил к другому мастеру, сперва на 54 рубля, а потом на 100 рублей в год.
Прожив у нового хозяина два года, Крюков пожелал оставить изразцовое ремесло и поступил приказчиком к одному торговцу скотом с жалованием в 100 рублей в год, но вскоре другой торговец начал через родителей Крюкова переманивать его к себе на жалование в 200 рублей в год. Родители настояли, чтобы он принял это приглашение, и волей-неволей, Иван был вынужден прежде срока оставить прежнего хозяина и поступить к новому. Это было не совсем по нраву, но бедность родителей, видевших в нём единственную поддержку заставила его поступить по их желанию.
Вскоре родители начали предлагать ему вступить в брак, предложение это весьма опечалило целомудренного юношу, лелеявшего мечту о монашеской жизни. Но положение престарелых родителей, выдавших дочерей в замужество и оставшихся в одиночестве понудило доброго и послушного сына вступить в брак.
Вскоре умер торговец, у которого Крюков состоял приказчиком; сын же покойного повёл торговлю неисправно, так что большая часть приказчиков, в том числе и Крюков, от него отошли. В это время Крюков познакомился с подрядчиком – мастером изразцовых печей, имевшем большую мастерскую, и бравшем подряды на поставку печей по новым рисункам, убранных затейливою лепною работою, которая в то время очень ценилась, и производилась самыми искусными мастерами.
Новый знакомец убедил Крюкова оставить занятие торговлею и взяться за прежнее изразцовое мастерство. Поступив к нему в мастерскую, Крюков сделался одним из первых в ней мастеров. К этому послужил следующий случай: хозяин заведения получил заказ по очень сложному затейливому рисунку. Затрудняясь найти мастера к исполнению этой работы он нарочно выписал своего сына, обучавшегося в Москве лепному искусству. Для образца была сделана одна печь, оказавшаяся далеко не подходящей к нужному рисунку. Видя это, Крюков без ведома хозяина начал сам мастерить печь, и его печь вышла гораздо лучше печи, сделанной хозяйским сыном. Обе печи, поставленные рядом, показаны были хозяину; он очень обрадовался, увидев сделанную Крюковым печь, а сына своего жестоко избил, поставив ему в укор, что простой изразцовый мастер превзошёл его, учённого лепщика. С тех пор, в течении восьми лет, Крюков заправлял у него в заведении производством подобных печей, получая в год по 600 рублей жалования и пользуясь полным доверием и любовью своего хозяина. По истечении восьми лет Крюков открыл отдельно от хозяина фабрику изразцовых лепных печей и других подобных произведений, исполняя значительные подряды по этой части и получая весьма хороший приработок. Кроме того, имел он два постоялых двора для проезжающих и гостиницу, которые приносили ему порядочный доход.
Таким образом вёл он свои дела в отличном порядке 9 лет. Во всё это время он отличался трезвою и благочестивою жизнью, любил посещать храмы Божии и всегда памятовал прежнее своё желание посвятить себя подвигам монашества. И вот пришло то время, когда промыслом Божиим Желанию этому суждено было осуществиться – супруга его умерла, он остался бездетен, вскоре похоронил он престарелого своего родителя, после которого на попечении его осталась одна болезненная старуха – мать.
Сёстры его были в замужестве и жили отдельно, к ним желал он приютить мать, обеспечив её средствами к жизни, сам же немедленно оставил суету мирскую и удалился в монастырь. Но не без препятствия был и на сей раз порыв пламенного желания его работать единому Богу; сначала старуха – мать решительно объявила ему, что пока жива – не отпустит его в монастырь. Мать пожаловалась одному знакомому помещику на желание сына удалиться в обитель. Расспросив подробно её о всех обстоятельствах жизни ея сына, помещик прямо сказал, что ей предстоит теперь исправить прежнюю ошибку и не задерживать сына. Слова эти имели заметное влияние на старуху, она начала размышлять об участи сына, поплакала за него, и сказала: «Бог с тобою, отпущу я тебя в монастырь, иди с Богом и молись там за меня».
Мать его имела довольное количество икон в своём доме, из которых иные были украшены резными и золочёнными ризами – и говорит она ему: «Какую из икон дать тебе на благословение, сынок?» Минуя дорогие, богато украшенные иконы, сын избрал в благословение себе медный литой крест, которым и благословила его мать.
Крест этот был с тех пор неизменным спутником его жизни: он носил его на груди всегда, на толстой и железной цепи. Нужно сказать, что в то же время он сделал себе из толстого шинного железа вериги, состоявшие из пояса и наплечников, весившия около полпуда, которыя, возложив на себя для усмирения своей плоти, носил затем постоянно.
После получения родительского согласия и благословения на поступление в монашество, Крюкову предстояло ещё испросить на это разрешение Курского мещанского общества и закончить подряды и расчёты по ним. Уплатив обществу все положенные платежи и взыскания, он не замедлил получить от него увольнительную бумагу.
В деле ж с подрядами его задерживали хозяева, с коими он имел расчёты. Услышав о намерении Крюкова идти в монастырь, многие из прежних его заказчиков уклонились от должных ему платежей, и даже пред судом, поправ совесть, в глаза говорили ему, что ему не должны. «А если вы не должны, – ответил им Крюков, – то Бог с вами, бог в милостыню сие от меня да примет, вам же чужое впрок не пойдёт, отчего же вы прежде этого мне прямо не сказали, а только время проводили, обнадёживая меня уплатою?». Таким образом, около тысячи рублей пропало у Крюкова, но прискорбнее для него было то, что целых полтора года задерживали его эти дела среди суеты мирской.
Наконец, увидел он себя совершенно свободным, и возложившись на Господа, оставил навсегда свой дом 1833 года 30 июня, имея от роду 38 лет и 5 месяцев…
С посохом странника направился он сперва в Киев, помолиться и поклониться святым мощам Киево-Печерских чудотворцев, поговел в лавре Печерской, и решил избрать местом подвигов своих Глинскую Богородицкую пустынь Курской епархии, куда отправился он из Киева, усердно моля Господа устроить во спасение ему путь.
Прибыв в Глинскую пустынь, Крюков очень пленился ея уединением среди лесной чащи. Вместе с ним зашли в обитель другие курские богомольцы, шедшие с ним в Киев и обратно, в том числе и одна из его сестёр. Видя внешнее смиренное и небогатое устройство пустыни, они начали отклонять Крюкова от поступления в небогатый монастырь, где труды послушников будут сопряжены с большею тяжестью, чем в других, более обеспеченных монастырях. В гостинице монашеской, где они остановились, опасения эти нашли поддержку в рассказе одного инока Глинской пустыни. Он сообщил, что глинские монахи и ныне нуждаются в хлебе, и вероятно многих из братии игумен вынужден будет выслать из монастыря. Рассказ этот поверг в скорбь и уныние Крюкова, ему не страшны были недостатки в пропитании, а страшило то, что водворившись в обитель, будет вынужден выйти помимо своей воли. Чистосердечно рассказал он своё намерение и свои опасения иноку, заведовавшему монастырской гостиницей. Осведомившись о имени и наружности монаха, который смутил Крюкова своими рассказами, гостинник сказал, что монах этот сам расстроен по действию вражию и других в монастыре расстраивает своими вымышленными рассказами, которым не следует верить. Затем советовал просить настоятеля о зачислении в число братии. Успокоенный и обрадованный Крюков проводил сестру и спутников своих, а сам остался в Глинской пустыни, живя пока в гостинице до требования от игумена.
Вскоре он был позван к игумену Филарету, в келию его вошёл он не без трепета и благоволения, и как бы готовясь предстать пред лице Божие.
– «Что же пришёл ты к нам, раб Божий, и что тебе нужно?» – спрашивал игумен.
– «Желаю в обители вашей потрудиться во спасение грешной моей души», – смиренно отвечал ему Крюков.
– «На какое время?» – ещё спросил игумен.
– «Если Богу будет угодно, то по конец моей жизни».
– «Хорошо» – сказал игумен и начал расспрашивать его о звании, местожительстве, отпущен ли обществом и имеет ли о том бумагу. Получив удовлетворительные на всё ответы, осведомился, чем занимался в мире, и к какой работе и послушанию более способен.
Крюков сообщил, что в миру имел свою фабрику, выделывал изразцы и лепные печи, кроме того, имел гостиницу и постоялые дворы.
– «Всё это нам не нужно – сказал старик Филарет – а вот сумеешь ли ты печку скласть? Это нам нужно».
Хотя работа эта и не была Крюкову хорошо известна, но он видел её производство, и не желая отказываться от труда, сказал, что не ручается за хорошее устроение новой печки, но старую починить может. «Если починить можешь, то Матерь Божия поможет тебе и новую скласть» – сказал набожный Филарет, и взяв к себе его увольнительную бумагу определил его сначала в гостиницу монастырскую помогать гостиннику. Было это 26 августа 1833 года. В таком послушании пробыл он полтора года. Затем перевели его в монастырь и дали особую келию. В то время хорошие нанятые печники перекладывали печи в зимней церкви Глинской пустыни. Иоанну Крюкову благословенно было прислуживать им в работе и вместе с тем присматриваться к ней. Он научился печному ремеслу, высмотрел, как делаются печные обороты, но решил сначала использовать своё умение на своей келье, которая была угарна и часто дымила. Опыт оказался удачен, и потом он стал класть печи в келиях братии. Ему даны были в помощь послушники молодые, которые часто менялись, и причиняли ему много хлопот и скорбей, ибо за неисправность их приходилось пред монастырским начальством отвечать ему одному. По случаю перестройки монастырского подворья в городе Глухове, как печного мастера послал его игумен туда на целый месяц, и памятно было ему это время, по причине тоски и скуки, коими искушался он вне врат монастыря, среди мирской суеты.
С самого поступления в монастырь отличался он особым простосердечием, простотою в обхождении и искренностью в словах, был он усерден и неутомим в молитве. В келии своей всё свободное от работы время дня и значительную часть ночи посвящал молитвам, сопровождая их многочисленными земными поклонами.
Вскоре по приезде с послушания из Глухова, Иоанн увидел большое стечение народа у святых ворот обители, привлечённого туда одним больным, одержимым духом нечистым, который в страшных конвульсиях, с пеной у рта изрыгал богохульства и никак не хотел идти в церковь, куда силою влекли его пять человек присных. Состояние больного тронуло Иоанна, он подошёл к нему безбоязненно, взял за руку, начал уговаривать успокоиться, что подействовало на больного, который присмирел. Иоанн попросил сопровождавших больного сродников свести больного в его келию и оставить там полежать, а самим советовал идти в церковь на бдение. Сродники не решались оставить беспокойного больного, но Иоанн обещал присмотреть за ним во время их отсутствия. Таким образом, больного повели к его келье, дорога к которой проходила мимо келии духовника братского, случившагося в тот момент на пороге своей кельи.
– «Куда ведёшь ты больного, неравно что случится, ведь он не в своём уме?» – спросил духовник.
Взяв у него благословение, Иоанн сказал с простотою, ему свойственную: «Авось Господь поможет, ничего недоброго не случится», и повёл больного к своей келии, которая была при ограде монастырской, в башне, имела всего одно окно и теснотою своею более походила на тюремное заключение. Больной из предосторожности был скован по рукам и ногам, оковы эти немедленно снял с него Иоанн, несмотря на все предостережения своих спутников, которых всех отослал в церковь, а сам остался в келье, затворившись в ней вместе с ослабевшим, бесчувственно лежавшим на полу больным, и начал со слезами и земными поклонами молить Бога о его исцелении. До полуночи продолжал он свою молитву, во всё время больной не делал ни движения и похож был на умирающего. Окончив молитву, Иоанн прилёг на полу подле больного и положил свою руку ему на сердце, которое страшно билось и трепетало. Больной как бы заснул, забылся дремотою и Иоанн, и так время прошло до утра. На утро больной встал совершенно здоровым, осмысленно отвечал на все вопросы, сам пожелал отправиться в церковь, где беспрепятственно выстоял литургию, и отправился затем из монастыря совершенно исцелившимся от своего недуга. Иоанн не превознёсся этим во вред себе, он просто, чисто по-детски отнёсся к этому событию, как к обыкновенному, не выходящему за пределы других событий его жизни, всецело преданной и посвящённой Господу, хранившему его от искушений гордостью.
Он по-прежнему проходил некоторое время послушание печника, по-прежнему испытывал немало скорбей от помощников своих – молодых послушников. Труды его ценил игумен Филарет, он возвёл Иоанна в первую степень монашества – рясофор, и относился к нему с благоволением, как к доброму труженику. Тем не менее, нарекания братии за неудачно сложенные печи убедили его желать перемены послушания.
Однажды вечером, в раздумье шёл он к себе в келию, обсуждая мысленно, как достигнуть желаемой перемены. Проходя мимо большого дерева, стоявшего на его пути в ограде монастырской, имевшего очень развесистые ветви, ему внезапно явилась мысль юродствовать Христа ради и подвиг юродства начать с того, чтобы взобраться на ветви этого дерева и там поселиться наподобие птиц, пребывая там в непрестанной молитве. Он начал обдумывать, каким образом начать этот нелёгкий, многоскорбный подвиг, и зайдя в келию и начал со слезами молиться Господу, взывая: «Управи, Господи, путь мой во спасение, укажи мне истинный путь спасения, наставь меня тёмного, как мне душу спасти?». Долго молился он и плакал, затем лёг на койку, заснул, и снится ему, будто келья его ярко освещена лампадою, пришли к нему двое прекрасных юноши в белых одеждах, приподняли с койки, наложили светлую священическую ризу и сказали: «Оставь мысль о юродстве, это не твой путь», а затем стали невидимы.
Духовник тоже признал сон Иоанна знаменательным. Узнав, что он неграмотный, благословил его учиться грамоте и дал для этого свой псалтырь славянской печати. Иоанн, сметливый и понятливый от природы, скоро приобвык к грамоте, начал читать церковную и гражданскую печать и даже скоропись, а впоследствии научился несколько и писать.
Потрудившись 4 года в послушании печной работы, он был назначен игуменом в трапезу братскую, каково послушание проходил полтора года. В это время повторился случай исцеления бесноватого по его молитве. Больной был из дворянского сословия. Иоанн взял его к себе в келию, долго молился о его исцелении и на утро отпустил от себя в здравом уме, без признаков пережитого недуга. Делал он это единственно из сострадания к больному, и когда больной стал его благодарить, просил указать его своё имя, то он от благодарности уклонился, посоветовав Бога благодарить, а не его.
После трапезного послушания игумен назначил его экономом и в 1840 году 22-го июня постриг его в совершенный сан иночества – в мантию, наименовав Иоанникием. В должности эконома пробыл он в Глинской пустыни 5 лет, до самого переселения своего в Святогорскую пустынь, управляя монастырскою экономиею с немалой пользою для обители. 11 лет провёл он в Глинской пустыни, преуспел в ней духовно, приобрёл навык к великим подвигам и трудам, и как воин Христов перешёл в Святые Горы обновить древние подвиги тамошних прежних подвижников.
В Харьковской епархии, на лесном гористом берегу Донца, у подошвы чудной меловой скалы, отвесным конусом выступающей из лесной чащи, и отражающейся в зеркальной поверхности вод, в одной из лучших по красоте местностей Украины, существовала древняя, некогда знаменитая обитель Святогорская, упразднённая в 1788 году. После упразднения обители на ея месте остались – прежняя каменная соборная церковь Успения, стоявшая у подножия скалы, каменная церковь Святителя Николая, стоявшая на самой вершине скалы, ветхая каменная колокольня с святыми воротами и два-три деревянных домика, где помещались священник и причётники, отправляющие службу в церквах прежнего монастыря.
1844 года, 20-го апреля прибыло 12 человек монахов Глинской пустыни на новое место подвигов, а 15-го августа того же года совершено торжественное обновление и открытие монастыря, снова сделавшегося местом богомолья многих тысяч людей.
Первоначально братство кое как разместилось в тесных домиках прежних церковнослужителей, а затем началась работа по возведению монастырских зданий. Экономом в Святогорской обители был назначен Иоанникий, приобретший уже некоторую опытность в том послушании в Глинской пустыни, и пользовавшийся полным доверием настоятеля, отца Арсения. Ему, по свойству послушания его, пришлось более иных понести трудов и испытать скорбей при этих работах: кроме надзора за подрядчиками и нанятыми рабочими, за доброкачественностью строительных материалов, на нём лежала нелёгкая обязанность согласования и с желанием настоятеля, и с желанием Потёмкиных, от которых и поступал строительный материал. Управитель Потёмкина нередко действовал при постройках совершенно произвольно, и причинял немало скорбей ревностному эконому, которому было вменено в обязанность во всём уступать и мало противоречить, меж тем, как за недостатки в постройках приходилось отвечать ему одному. Особенно много скорбей понёс эконом при постройке гостиницы монастырской: теснота места, окружённаго с одной стороны горами, а с другой – берегом Донца, понудило отсечь несколько соседней горы, чтобы очистить нужную для построек площадь, на что эконом решился без разрешения и в отсутствии настоятеля. Это послужило поводом для гнева на него настоятеля, опасавшегося обвалов горы. Впрочем, вскоре отец Арсений убедился, что грунт крепок и обвалов не случалось, так что под остальные постройки он уже сам приказал расчищать и отсекать горы, так как площадка, уступлённая природою для иноческаго жития была слишком тесна.
В должности эконома Иоанникий много потрудился и способствовал внешнему благоустроению монастыря. Усердие его было оценено настоятелем, который исходатайствовал ему рукоположение во иеродиакона, которое совершено просвященным Иннокентием 1849 года 15 августа.
Вскоре Иоанникий сделан был гостинником, оставаясь при этом и экономом. В это время Господь сподобил его посильно послужить к открытию и возобновлению сокрытаго в недрах земли святилища лет древних. В древнем Святогорском монастыре существовал некогда на восток от монастыря в полу-горе отдельный пещерный храм очень древнего происхождения, ибо уже в начале прошлого столетия (текст написан в XIX веке К.Д.) обветшал, засыпался землёй, которая поросла лесом, и совершенно скрылся от взоров людских. Запустение началось ещё во время существования древнего монастыря, упразднённого только к концу прошлого столетия, и неизвестны причины, почему монастырь допустил запустение святилища столь древнего. Под конец существования прежнего монастыря только смутное предание имелось в нём о существовании в этом месте пещерного храма во имя преподобных Антония и Феодосия.
Один из послушников монастыря по имени Михаил, пас стадо монастырского скота на месте пещерного храма, нечаянно открыл отверстие в земле, служившим входом туда, о чём сообщил монахам прежнего монастыря, но закрытие монастыря помешало открытию храма, а отверстие опять засыпалось и покрылось землёй. Промыслом Божиим, этот самый Михаил, уже столетний старец, по закрытии монастыря проживавший в вотчине Потёмкиных, дожил до возобновления монастыря в Святых Горах, поступил в число его братии и при пострижении наречён соответственным его возрасту библейским именем Мусафаила. Он поведал настоятелю и братии о существовании пещерного храма преподобных печерских, открытого им в молодости. И указал то самое место, на котором ранее того духовник иеромонах Феодосий видел по ночам свет, как бы выходящий из недр земли. Начались раскопки на месте храма сперва одним управляющим Потёмкиных, без участия монахов, но оказались безуспешными, ибо Богу угодно было, чтобы храм, изрытый руками иноческими, ими же был и открыт.
По благословению настоятеля, эконом Иоанникий, собрав к себе способную к труду братию, после усердной молитвы к Богу, начал раскапывать полу-гору в указанном месте. Велика была радость Святогорской братии, новооткрытый храм спешили отделать и вновь освятить, причём эконом упросил отца Арсения расширить его притворами направо и налево.
Для новооткрытого храма Иоанникий собственноручно вырубил из цельного дикого камня престол, в нём поставлен был железный благоукрашенный иконостас, оштукатурены и окрашены стены, и храм освящен во имя преподобных Антония и Феодосия Печерских имени которых, по преданию и прежде был посвящён.
Кроме этого храма под присмотром Иоанникия производилась внутренняя отделка корпусов, вновь выстроенных – гостиничного и двух братских. При должности, притом гостинника, от увеличившагося стечения народа и посетителей сделавшейся довольно многозаботливою, он имел много трудов и мало времени для покоя: нужно было всех удовлетворить пищею и по возможности успокоить, ибо с самого открытия монастыря и доселе считается в Святых Горах священною и непреложною обязанностью странноприимства христианского.
Не избежал ревностный инок и искушений врага спасения человеческаго, покушавшегося уловить его в сети своим внезапным и непредвиденным нападением. Есть предание, что одна из посетительниц обители, по свойству демонскому, уязвилась нечистою страстью на простосердечного Иоанникия, и пользуясь его простотою, зазвала к себе в номер, заперла двери и начала привлекать ко греху, как некогда жена Пентефрия целомудренного Иосифа. Видя себя в подобном нечаянном искушении, любитель чистоты, чтобы избежать падения, ринулся в окно и выскочил из него не без опасности для своей жизни, ибо было довольно высоко от земли. С тех пор начал он просить настоятеля снять с него послушание гостинника, что и было исполнено.
Во внимание к его трудам на пользу обители настоятель ходатайствовал о посвящении его в сан иеромонаха, в который он был рукоположен в 1849 год 26 августа преосвященным Филаретом, епископом Харьковским. Наконец с него было снято и многотрудное послушание экономское, он определён был духовником для приходящих богомольцев и заметно начал прилежать уединению келейному. Душа его уже созрела, требовала уединения и безмолвия, и всяка молва человеческая была ему тягостна. Святогорская меловая скала отвесным утёсом возвышающаяся из почвы Святых гор, вся изрыта пещерными ходами, идущими от ея подошвы до вершины, где храм Святителя Николая, привлекала любителей безмолвия своим возвышенным, тихим уединением. «Если здесь не уметь, то где же молиться? Так здесь близко к небу, так далеко от земли!» – говорил о этой чудной скале преосвященный Филарет, каковое удобство ея вполне постигал иеромонах Иоанникий.
В то время скала и ея пещерные ходы были в запустении, пещерные коридоры во многих местах завалились, была лишь узкая стезя, весьма стеснявшая проникавший в неё народ. Это не укрылось от Иоанникия, он испросил благословение настоятеля отца Арсения их очистить, и где нужно расширить для большего удобства посетителей. Принявшись за работу с некоторыми из братии, не замедлил он привести пещеры эти в лучший порядок: в верхней части сохранилось несколько тесных, иссеченных в мелу келий, соединённых с общим пещерным ходом, наподобие затворов пещер киевских. В келии эти малыя отверстия в скале пропускают свет дневной, а меловой грунт стен делает их опрятными и сухими. Работая в пещерах при их очищении, Иоанникий особенно полюбил одну из этих келий, где нередко отдыхал. В ней вспомнилась ему заветная мечта его детства, слова сверстника о его деде-затворнике, которому он так завидовал и подражать желал. И он невольно подумал, что ныне, под старость, хорошо и душеспасительно было бы эту мечту осуществить таким делом. Местность келии представляла ему все удобства к затвору в том месте, и радостно забилось его сердце при мысли, что ему, может быть, суждено будет в ней подвизаться. Он испросил позволения настоятеля сделать в этой келии деревянный простенок и двери, и обложить ея стены досками, и затем начал проситься в затвор.
Отец Арсений, сам весьма опытный в духовной жизни и много видевший на своём веку великих подвижников благочестия в России и на Афоне, не удивился просьбе Иоанникия, но отнёсся к ней очень осторожно. Не отказывая ему в ней наотрез, он начал его испытывать, не от высокоумия ли у него проявилось желание затвора и не близок ли он к опасности попасть в духовную прелесть. Просторечие Иоанникия было ему известно, что не обладал он особою начитанностью книг свято-отеческих, могущих предостеречь его от падения в невидимой брани с помыслами и духами тьмы, почему желание его подвизаться в затворе, хотя и понравилось ему, но и внушило серьёзные опасения, чтобы не окончилось оно дурным исходом, как это бывало с иными затворниками лет древних.
Уважаемый старец обители, духовник иеромонах Феодосий недавно перед тем скончался, и настоятелю не с кем было посоветоваться в этом деле.
Старшая братия обители, которой он сообщил желание Иоанникия, отнеслись к этому с видимым предубеждением, прямо отрицая это желание и называя его неуместным и опасным, в виду крайней простоты Иоанникия. Но отец Арсений не желал отказать, не испытая прежде силы воли и способности к возвышенным подвигам просящегося в затвор.
Он начал испытание очень мудро: опасаясь высокоумия в Иоанникии, прежде начал испытывать его с этой стороны – приказал ему своими руками очистить нечистые места в монастыре, чтобы испытать, не таится ли в нём гордыня. Иеромонаху саном естественно было возгнушаться подобным послушанием, но Иоанникий беспрекословно исполнил повеление, нимало не погнушавшись нечистотами. Затем отец Арсений испытал его напрасными выговорами и взысканиями с него – ставил на поклоны пред всею братиею в трапезе, велел отобрать у него лучшую одежду и снабдить изношенною, в заплатах. То есть всячески старался вызвать в нём дух неудовольствия или ропота, но твёрд и непоколебим остался испытуемый, молча и со смирением выслушивал выговоры от настоятеля, с покорностью подчинялся взысканиям, с усердием творил поклоны, довольствовался изношенною одеждою, и только усердно молился Богу укрепить его в подвиге и сподобить подвизаться в затворе, чего более и более жаждала его душа.
Отец Арсений, видя его твёрдость душевную в испытаниях и неотступныя просьбы о затворе, приказал ему сперва затвориться в жилой келлии, затворить в ней ставнями окна и таким образом испытать себя, возможет ли он вынести затвор в меловой скале.
Труден показался Иоанникию затвор в жилой келии: по ночам чувствовал он необычный ужас, мешавший ему молиться, какая-то особая, непреодолимая сила влекла его в меловую скалу, куда стремился он всею душою, так что не утерпел – тайно от настоятеля оставил затвор свой в келии и перешёл в меловую келию в скале, где опять затворился для испытаний. Здесь, сверх чаяния, не чувствовал он никакого страха, ни уныния, напротив, ощущал необычайную радость, и таким образом четыре дня и ночи провёл он в затворе без всякого смущения.
Настоятель, однако, без позволения архиепископа всё не решался окончательно разрешить ему затвор, тем более, что братия была этим недовольна, и некоторые открыто роптали, что дозволяют Иоанникию такой необычный и трудный образ подвижничества. Поехав в Харьков, отец Арсений запер Иоанникия в его меловой келии и взял с собою от неё ключ. Это было своего рода испытанием для будущего затворника, оставшегося со скудным запасом хлеба и воды в полном заключении.
Преосвященный Филарет (сам любитель и ревнитель иночества) принял особое участие в Иоанникие, и советовал отцу Арсению не препятствовать ему в подвигах затвора, ради спасения души не взирать на ропот братии, недовольной необычным сим подвигом их собрата.
Возвратившись из Харькова, отец Арсений посетил заключенного в скале подвижника, нашёл его не ослабевшим духом. Он снова начал представлять ему всю тяжесть затвора в этом месте, сырость воздуха, не прекращающийся ни зимой ни летом холод меловой келии, грозил держать его в затворе на замке, не дозволил даже устроить печь в его келии, но на всё соглашался Иоанникий, лишь бы не разлучили его с местом подвигов, которое возлюбила его душа.
Отец Арсений, наконец, благословил подвижника Божия вступить окончательно в затвор в меловой келье, запер его на замок, и лишь малое оконце в двери служило ему для принятия пищи и питья, приносимых назначенным к нему в услужение братом.
Представьте себе, читатель, тесную и низкую келию, своды которой не выше человеческого роста, иссечённую в мелу, свет в которую проникает через узкую скважину, пробуравленную в наружу скалы на довольно большом расстоянии. Атмосфера келии, резко холодная и сырая напоминает собою ледник, она как бы колет вас и возбуждает в теле озноб лихорадочный. Всё убранство келии составлял деревянный открытый гроб с большим надмогильным деревянным крестом у изголовья, на котором написан распятый Господь, в гробу немного соломы и убогое возглавие, и в таком виде он служил ложем упокоения затворнику. Затем небольшой аналой возле икон, деревянный обрубок вместо стула, кувшин для воды, горнец для пищи, нагольный тулуп, ветхая мантия и неугасимая лампада удовлетворяли все жизненные потребности затворника, да ещё тяжёлые вериги и жёсткая власяница, которыя носил он на своём теле, и которые сами составляли немалое испытание своею тяжестью и остротою.
Правило молитвенное, по заповеди отца Арсения совершал он следующее: в сутки полагал 700 поклонов земных, 100 поясных, произносил молитв Иисусовых 5000, Богородичных 1000, читал акафисты. Первый год, впрочем, почти безвыходно пребыл он в затворе, выходя в пещерную церковь только однажды в месяц для причащения святых тайн, которые принимал в алтаре, куда проходил особым ходом, не показываясь народу.
Особо трудно было поначалу: сырость келии и ея постоянный холод, от которого мало защищал его тулуп. Ляжет для отдыха в свой гроб, укроется весь с головой тулупом, и то с трудом улежать сможет от всепроникающего до костей холода. Сырость была такая, что одежда долго не служила, видимо истлевала и распадалась. Мириады насекомых кишили в келии, в гробу и в одеждах подвижника, уязвляли его тело и нарушали его покой, если только можно назвать покоем такую обстановку. Многие из братии думали, что подвижник не вынесет подвига своего в меловой келии, сам отец Арсений опасался, что с ним случится что-то недоброе и понудит оставить его затвор. Братия даже открыто глумилась над затворником, предсказывая ему, что добром не кончит он свою затею. Но время шло, ничего недоброго с затворником не случалось, напротив, заметно было видимое преуспеяние в нём духовное, и прежние насмешки над ним братии сменились невольным уважением к нему и удивлением к его подвигу, отец Арсений и некоторые из старшей братии избрали его своим духовником.
Прожив год и шесть месяцев в неисходном затворе, иеромонах Иоанникий пострижен был в 1852 году 29 августа, на праздник Усекновения Главы Предтечи в великий ангельский образ – схиму и наименован Иоанном. Постригал его сам Филарет в присутствии отца Арсения и боголюбивой Татьяны Борисовны Потёмкиной.
Татьяна Борисовна пред ним благоволела, заботилась о нём, оберегала своим влиянием от неудовольствия братии, нередко смущавшей даже отца Арсения, так что не будь Татьяны Борисовны, то может быть Арсений даже понудил бы затворника оставить затвор, чтобы успокоить братию. Нужно сказать, что братия была права в своих опасениях и неудовольствиях: иные видели в нём одно лишь праздное бездействие и уклонение от трудов послушаниям монастырским, которыми каждый из них был занят. Другие приписывали ему желание превзойти всех своим подвигом и тщеславное искание похвал человеческих, некоторые опасались, чтобы по простоте своей затворник не впал в прелесть, и не случилось с ним какого несчастия, могущего отразиться на недавно возникшей обители.
5 лет провёл затворник в холодной келии в неисходном затворе, но наконец не смог далее выдерживать ея холодной атмосферы. У него от холода сырости начали делаться судороги в ногах, вследствие чего настоятель разрешил устроить у себя в келии печь, что он считал величайшим благодеянием со стороны настоятеля. Печь эта, несколько согревала меловую келию, делая пребывание в ней не столь трудным и разрушительным для его здоровья. Да и строгость затвора была несколько ослаблена, он еженедельно, по вторникам, начал выходить из келии своей в Предтеченскую церковь, выходил иногда на порог алтарных дверей, чтобы преподать благословение жаждущему видеть его народу.
Со времени поступления в затвор подвижник сам не литургисал, хотя и был облачён саном священства. Есть предание, что это ему запретил сам отец Арсений, которому не понравился невнятный голос и неразборчивое чтение его при священослужении.
Имел он также обычай ежегодно в среду страстной седьмицы оставлял свою затворническую келию, сходить со скалы и до четверти пасхальной седьмицы пребывать в келии своих келейников у подошвы скалы. Он всё это время присутствовал при службах в монастыре с прочиею братиею, бывал на трапезе и затем мирно возвращался в свою пещеру на целый год.
Иногда выходил он ночной порой на возвышенный горный балкон, образовавшийся в уступе Святогорской скалы, невдалеке от его келии, чтобы освежиться дыханием чистаго воздуха. Сюда иногда, когда в обители было малолюдно, выходил он и днём, принимал некоторых из братии, приходивших к нему для беседы духовной.
Время своё затворник проводил в строгом исполнении своего правила молитвенного, полагал многочисленные поклоны, упражнялся в молитвах Иисусовых, прочитывал положенные акафисты, и всё это в сумраке пещерном, при тусклом свете свечи. Только однажды, по его собственным словам, когда после молитвы ночной лёг он отдохнуть в свой гроб, послышался ему шум в пещерном коридоре, сопредельном его келии, и вслед за тем два незнакомца необычайного роста взошли в его келию, и остановившись, с великою злобою смотрели на него и говорили друг другу: «Съедим этого старика, чтобы не молился он так постоянно». Затворник, ожидая себе смерти, смежил глаза и начал творить молитву Иисусову. Дикий хохот послышался в его келии, и привидения затем исчезли.
Сохраняемый милостью Божию от нападений вражих, взамен терпел подвижник укоризну от человеков – келейники причиняли ему много неприятностей, тяготились им, и поносили его в глаза, они часто переменялись и не всегда были людьми благонравными, так что иные из них были затворнику тяжки. Нарекания от старшей братии, из коих иные глумились над его крайней простотою и необразованностью; другие, подметив в нём слабости невинные, перетолковывали их в дурную сторону и строго за них осуждали, например, за имение самовара и питие чая, которое затворник изредка себе позволял, всё это причиняло ему скорби.
Очень немногие иноки питали глубокое к нему уважение и любили его как отца, почитая в нём силу и крепость духа. Но и эти немногие, опасаясь насмешек от других, лишь тайно и очень нечасто посещали его келию, стараясь не обнаружить к нему своего уважения. Затворник, отличаясь крайней простотою и почти детским простосердечием, малоопытен был в книгах святоотеческих, не мог и не умел преподавать слово назидания языком книжным, за это его тоже осуждали старшие.
– «На что ты нам сдался, такой простец, и какая польза нам от такого затворника, как ты, который и на спасение никого наставить не сумеет?» – говорили ему не раз.
– «Простите меня, невежду безграмотного – говаривал обычно в ответ затворник на подобные речи – и помолитесь, чтобы мне хоть самому спастись».
Любил он выслушивать от своих собеседников изречения свято-отеческия, с благодарностью принимя дельные указания младших летами, но более его знакомых с творениями святых отцов. По рассказу одного из них, затворнику была прочитана только что изданная книжка Игнатия Брянчанинова «Плач инока», которая привела его в восхищение. Как тут всё верно сказано – говорил он со слезами – вот я не могу так выразить словами, а тут вот в сердце всё так чувствуется, как там написано.
В то время в Святогорской пустыни был в числе братии один послушник из мещан города Севска Орловской губернии Фёдор Шаронин, посвятивший себя нелёгкому подвигу юродства Христа ради, которое под покровом малоумия и при помощи трудов телесных и беспрекословного послушания своему старцу, привели его к преуспеянию духовному. В словах и действиях Феди, как звали послушника в обители, таилась глубокая духовная мудрость и прозорливость. Преосвященный Филарет, епископ Харьковский, любил выслушивать резкие речи юродивого Феди, который обходился с ним запросто, как с равным себе, и всегда умел сказать что-либо на пользу души владыки.
Федя состоял на послушании в монастырской кузнице, которою заведовал мантийный монах Дорофей, ныне игумен, проживающий на покое в монастырском хуторе. Федя обладал большой физической силой, работал при кузнечном цехе, работал неленостно и так покорился своему старцу Дорофею, что без его благословения решительно ничего не делал, даже пищи не принимал, с его же благословения решался на самые необычные поступки, брал, например, голыми руками раскалённое железо в кузнице, поднимал необычайные тяжести, мог по нескольку дней проводить без всякой пищи. Однажды, во время приезда в обитель преосвященного Филарета, был он позван ко владыке, который в это время кушал чай, и посадив его подле себя, налил и подал ему чашку чая. «Не буду пить, не могу пить» – отвечал Федя. «Отчего не можешь? – спросил владыка – я тебя благословляю, кушай во славу Божию». «Ты-то благословляешь, а вот Дорофей не благословил» – отвечал Федя, и до тех пор не стал пить чай, пока не сходил за благословением к отцу Дорофею. Много дивился послушанию его преосвященный, часто потом говаривал, что нашёл в Святых горах нового Досифея, без благословения старца своего Дорофея ничего не делавшего. Федя был смирён и послушен, но очень не любил слов «Федя, ты умрёшь», которые всегда в нём вызывали юродственное буйствование, и отвечал на их слова в юродственном виде: «не умру, а жить буду».
Затворник, много раз слушавший о благодатном устоении юродивого Феди, однажды на страстной седьмице, идя из церкви в келию своего келейника, где в это время пребывал, встретил Федю и задумал с ним пошутить, сказав нелюбимые им слова «Федя, ты умрёшь». Юродивый остановился, и вместо того, чтобы по обычаю своему буйствовать, серьёзно взглянул на затворника и сказал: «Отче, такой ли сегодня день, чтобы шутить тебе? Ты иеросхимомонах и затворник, а того не помнишь, что Спаситель за нас грешных муки страшные терпел и на кресте умер». Разумная и обличительная речь юродивого так сильно подействовала на затворника, что он заплакал и упал в ноги юродивому, прося его простить неразумное слово. С тех пор затворник всегда говорил, что Федя выше его, и питал к нему глубокое уважение.
Юродивый Федя пережил его более чем на год. Перед смертию долго болел ногами, и около года пролежал в больнице монастырской, стал было поправляться и ходить. 1868 года 30 января был на правиле в больничной церкви, после которого необычайно раскланивался и прощался с братией, а потом скрылся из больницы. Впоследствии был найден в двух верстах в лесу под сосной благолепно лежащим мёртвым. Федя был тайно подстрижен в мантию под именем Феофила. Память его чтится братией Святогорской пустыни.
Известный в своё время подвижник Киево-Печерской лавры, иеросхимомонах Парфений передал затворнику по любви к нему братской слово совета и предостережения. Иоанн, с любовью и признательностью принявший предостережения и совет о Господе отца Парфения, возгорелся к нему особою любовью и пожелал лично его видеть и наставиться от него на путь непрелестного подвижничества. Он начал просить настоятеля позволить ему идти в Киев, чтобы поклониться тамошним святым и повидаться с отцом Парфением. Это было в начале 1855-го года, незадолго перед смертью отца Парфения. Отец Арсений очень возмутился и оскорбился просьбой затворника. Он находил невозможным после стольких лет затвора отпустить его в молву человеческую, и всячески уговаривал его не поддаваться этому помыслу и оставаться в затворе. «Ты посрамишь себя и обитель нашу – с горечью говорил затворнику настоятель. – Ну, подумай сам, что скажут о тебе люди, когда увидят тебя, многолетнего затворника, вращающегося в многолюдной киевской толпе, что скажет братия, и без того на тебя ропщущая?». Затворник всё продолжал проситься в Киев, и это послужило к охлаждению к нему отца Арсения, который избрал себе другого духовника и сделался не столь благорасположен к затворнику, как прежде. Но 25 марта 1885 года Парфений скончался, и с этим не стало причины и надобности ему туда путешествовать. По смирению своему, сознавая свою крайнюю простоту и малоопытность в учении, затворник, может быть, слишком увлёкся желанием видеть и наставиться от старца Парфения, но этим доказал, что смирение его было нелицемерное, и чужд он был всякого сомнительного помысла.
Пока служило затворнику зрение, прочитывал он неименное своё правило, но от постоянного полумрака и свечного освещения зрение его испортилось, он не мог читать, с трудом различных приходивших к нему, на дневном же свете ничего не видел. К нему был назначен для чтения один из иноков, сам же затворник упражнялся только в молитве Иисусовой и полагал до 1000 земных поклонов в сутки. Он очень любил молиться с поклонами, говоря, что в переутруждённом теле ощущается дух умиления и теплота сердечная. «Читать я не вижу, то что же мне делать, если не чётки тянуть и поклоны творить!» – говорил подвижник иноку, заметившему, что у него на челе и руках большие мозоли от поклонов. Послушание чтеца у затворника долгое время проходил благочестивый инок, отец Мартирий. Родом он из крестьян Екатеринославской губернии, в мире Матфей, бывши женатым почувствовал особое влечение к иноческой жизни: пошёл в Киев помолиться. Молился пред иконою Богоматери, что если угодно ей, чтобы подвизаться ему в монашестве, то чтобы освободила его от уз супружеских. Вернувшись домой, узнал он, что супруга его скончалась, и не медля ушёл в Святогорскую пустынь, где и поступил в число братии.
Однажды, ночною порою, читая в келии затворника, Мартирий получил от него замечание, что невнятно прочитал шестипсаломие. Оскорбившись, Мартирий упрекнул старца, что ради него лишается он возможности с прочией братией бывать в храме при службах церковных и портит себе зрение чтением у него в полумраке. «Вот ослепну я, как ты, отче, – говорил он с огорчением, – тогда я посмотрю, кто из братии согласится ходить к тебе сюда читать».
Окончив чтение утрени, часа в три ночи, в немирном духе начал Мартирий сходить по лестнице скалы от затворника, решившись более не ходить к нему читать. Лестница идёт по густой чаще, из нея пред ним стали появляться огненные чудовища, щёлкавшие зубами и готовые его пожрать. В ужасе бросился Мартирий вниз, а чудовища ему кричали «Ты наш, потому что огорчил затворника!» Вне себя прибежал он в свою келию, и видя, что чудища устремляются в окно, задёрнул его занавеской и начал усердно молиться, раскаиваясь в своём малодушном огорчении затворника. На утро поспешил он испросить прощения старца и с тех пор терпеливо сносил его желания.
Кончина настоятеля, отца архимандрита Арсения 12 октября 1859 года, была весьма чувствительна для затворника. Хотя отец Арсений охладил к нему после посьбы отпустить его в Киев, но всё таки питал к нему уважение, защищал от нареканий братии, и приютил в гостинице монастырской его престарелую слепую старуху-сестру Евдокию Крюкову, оставшуюся без средств к существованию и без приюта. И хотя братия роптала на его за это, но он не взирая на ропот их успокоил её при обители и вообще затворник имел много поводов оплакивать его кончину. С этого момента затворник и сам стал готовиться к смерти. Впрочем, жизнь его и так была ежедневным напоминанием смерти. Заживо погребённый в недрах земли, как бы в склепе, с неразлучным товарищем-гробом, догорал он как свеча возжённая в молитве.
Ничто из житейского не привлекало старца, иногда добивалась с ним свидания его слепая старуха – сестра, но в тягость были ему эти свидания, тем более, что возбуждали они неудовольствия настоятеля и братии, так как по строгому уставу святогорскому свидания иноков с женщинами, даже родственниками, в стенах обители были запрещены. Когда в 1863 году сестра его скончалась, то он с облегчением сказал, что избавился от многого искушения.
В келии своей он был неприхотлив, не терпел ненужных вещей. Нередко приходившие к нему иноки переменяли полусгнившую солому в его гробу, очищали в нём плесень, устраивали новое изголовье. Старец мало на это обращал внимания и по-детски позволял им распоряжаться в келии, точно она ему не принадлежала. Однажды в его келии был замечен тяжёлый запах. Они решились спросить о нём старца, он признался, что вериги его поломались и натёрли ему спину за плечами. При осмотре оказалось, что образовалась глубокая язва, в которой роились черви. По настоянию иноков вериги были сняты и снесены в кузницу для починки, язву омыли и приложили к ней целительный пластырь. Впрочем, и после этого старец не перестал носить свои вериги, которые после починки были обшиты кожею, чтобы не врезались в его измождённое тело.
Весьма тяготило и усердие к нему народное, всякий вторник на ранней литургии в Предтеченской церкви собиралась толпа народа, жаждавшая его видеть и получить от него благословение, ради чего вынужден был он показываться на алтарных дверях и благословлять усердствующих. Некоторые утруждали его вопросами, просьбами в наставлении, просили у него советов в делах житейских, поверяли ему свои скорби. Как мирный ангел в одежде схимника появлялся старец Божий пред взорами посетителей обители, кротким обликом заживо иссохшего лица и потускневшими очами, напоминая времена давно минувших лет, век подвижников Киево-Печерских, в глубине пещерной спасавшихся и светившихся миру святостью своею. Под конец жизни всё более тяготился старец этими выходами и беседами с людьми мирскими, и начал редко появляться у ворот алтарных, где тщетно ждала его толпа.
Один случай особенно сильно на него повлиял: когда вышел он благословить народ, один прилично одетый господин, став в стороне, внимательно наблюдал за ним и усердствовавшим к нему народом, дававшем деньги, которые затворник опускал на поставленное тут же блюдо и которые шли в пользу обители. Когда все уже подошли под благословение старца, подошёл к нему и наблюдавший господин и грубо сказал: «Ты цыган, а не затворник!» и начал поносить его за то, что берёт с народа деньги и обманывает его мнимой святостью.
«Я не святой, а грешник, и первый из грешников – смиренно отвечал старец на эти поношения – я сам не благоволю тому, что народ ко мне усердствует и даёт мне подаяние на пользу обители, но ради послушания я должен благословлять посетителей и принимать их подношения, которые мне не нужны, но нужны обители на прокормление братии, в том числе и меня, непотребного».
Но господин не унимался смиренною отповедью затворника и в очень немирном духе продолжал его поность, так что его попросили удалиться из храма, затворник же в большом смущении вернулся к себе в келию и сейчас же потребовал к себе духовника своего, иеромонаха Аврамия, впоследствии иеросхимонаха Аникиту, которому исповедовал постигшее его смущение и просил совета, как ему быть, выходить ли к посетителям, или вовсе прекратить к ним свои выходы? «Может это мне от Бога послан обличитель для моего вразумения?» – говорил старец своему духовнику.
Тот как смог, успокоил затворника, говоря, что так как он делал выходы к посетителям и принимал их приношения по послушанию, то нечего ему смущаться неразумными нареканиями мирского человека, не знающего их монастырского чиноположения и обстановки, но не советовал ему вовсе прекращать свои выходы к посетителям. Но всё-таки затворник гораздо реже после этого случая и с видимой неохотой выходил к посетителям и как бы боялся прикасаться руками своими к их подношениям, указывая самим класть их на блюдо. Были случаи, когда иные усиленными просьбами испрашивали себе свидание с ним. Один из поклонников, одержимый недугом душевным, грозил лишить себя жизни у подошвы скалы, если его не допустить видеться и беседовать с затворником. Он был допущен к нему, и долго длилась их беседа, по её окончанию поклонник в мирном, радостном расположении духа вышел от затворника, говоря, что тот снял с него тяжёлую многолетнюю ношу, угнетавшую всё его существо.
Старец Божий под конец своей жизни проявлял как бы направление юродственное. Так однажды Татьяна Борисовна Потёмкина, пожелала показать его своему брату – князю Николаю Борисовичу Голицыну, убеждения которого были не в пользу монашества. Он сомневался в истине рассказов сестры о строгом затворе Иоанна. Татьяна Борисовна убедила брата лично посмотреть на Иоанна и на затвор, и сама вызвалась проводить брата туда. Пришед в меловую келию старца, Татьяна Борисовна просила преподать им благословение и назидание духовное. Старец благословил пришедших, но вместо назидания, начал усиленно просить Татьяну Борисовну, чтобы она позаботилась снять с него портрет, говоря, что он очень нужен. Разумеется, пришедшие заподозрили в нём тщеславное побуждение и с полным разочарованием в его святости оставили его келию. Просьба о снятии портрета с него неоднократно повторял затворник, так что, наконец, был снят с него портрет масляными красками одним из святогорских иноков, искусным в живописи. Портрет изображает затворника в полный рост, в мантии и схиме, с раскрытою книгою в руках в которой начертано его наставление о молитве Иисусовой. К сожалению, он вышел неудачно и мало схож, чему причиною был отчасти сам затворник, указаниями своими мешавший живописцу уловить сходство, что и без того, в полумраке келии было довольно трудно.
Подобно тому, как повлиял затворник на Татьяну Борисовну и ее брата, повлиял и на другого посетителя обители и ея благодетеля – луганского купца Савелия Михайловича Хрипко. Пожелав посетить келию затворника, Савелий Михайлович, человек редкого христианского благочестия, великий ревнитель иночества, который расточал обильные подаяния, думал встретить в святогорском подвижнике великого святого, и шёл к нему с благоволением, как к святому. Затворник по благословению настоятеля принял его в своей келии, благословил, и начал просить о вспомоществовании своим неимущим родственникам по плоти. «Ты умер в миру, отче, ты мертвец в мире, какие у тебя родные!» – обличительно ответил на эту просьбу Савелий Михайлович, и не без огорчения оставил его келию, выражая своё разочарование, что думал встретить святого, а встретил в нём обыкновенного человека, с немощами и слабостями, свойственным всем людям. Почти всегда поступал затворник с людьми, думавшими видеть в нём человека святого, чего он видимо пугался, предпочитая лучше слыть немощным грешником.
Но вот приблизилось время скончания для доблестного подвижника; он ещё задолго до кончины делал распоряжения относительно своего погребения. Сперва он выражал желание быть погребённым в той же келии, в которой он подвизался, или в соседней с нею, но потом раздумал, стал говорить, что «неудобно будет», что «людям тесно будет, а служащим затруднительно ходить в пещеры, служить панихиды на гробе». При этом он заповедал, чтобы на гробе хранились его вериги, об участи которых он очень заботился, чтобы они после него не затерялись. И действительно, после его смерти недюжие стали получать исцеления от его вериг.
Когда в 1864 году была окончена постройка каменной Преображенской церкви на горе Фавор, затворник пожелал её посетить. Он обошёл её кругом, потом взошёл в нижнюю церковь этого двухэтажного храма, посвященную иконе Казанской Богоматери. Помолившись, затворник с правой стороны паперти этой церкви посохом начертал место могилы и изъявил желание быть здесь погребённым, но Господом было указано другое место его посмертного покоя при Богородичном храме, тогда сооружённом при больничном корпусе на хуторе обители, в честь иконы Богоматери Ахтырской.
С начала 1867 года затворник начал весьма оскудевать силами телесными, сильно кашлял, с трудом ходил, так как его ноги от постоянного стояния и сырости отекли, опухли и покрылись язвами. Редко показывался он посетителям, не мог выстаивать литургию и сидя её слушал, в келии всё больше лежал в своём гробу, но и лёжа непрестанно молился. Совершать прежнее количество поклонов он уже не мог, почти отказался от пищи, вкушая её лишь понемногу, как ребёнок.
Усиленное затвердение желудка не раз грозило опасностью его жизни, иноки с трудом убедили его употребить средства к облегчению этого недуга, но они мало принесли пользы. Желудок его, видимо, утерял способность принимать и переваривать пишу, с чем не стало у него и аппетита.
В марте 1867 года печь в пещерной келии испортилась, стала дымить. Затворник некоторое время мирился с этим неудобством, выходя из келии, пока не рассеется дым, но потом стал просить об исправлении печи, которую топил и летом. Для починки печи пришёл к нему опытный в печном мастерстве послушник Михаил Ситенко.
Встретив его в сенцах, затворник спросил его: «Ты брат?» – то есть из числа братии, и получив утвердительный ответ, ввёл его в свою тускло освещённую лампадой келию. Вспомнив, что он и сам был печником, старец хорошо обошёлся с Михаилом, и указав на свой гроб, сказал: «Вот в нём я отдыхаю». Потом, помолчав немного и окинув глазами келию, он выразительно присовокупил: «Только в нынешнее лето мне надо будет выйти отсюда».
– «Куда же, батюшка?» – спросил Михаил. Затворник промолчал и задумчиво посмотрел на свой гроб.
Несмотря на слабость свою в страстную и пасхальную седьмицу, в 1867 году, он по обычаю своему сходил вниз скалы в келию своих келейников, присутствовал при богослужениях церковных в обители, бывал на трапезе, осматривал здание строившегося тогда собора, даже ходил по монастырю, как бы прощаясь с ним. В это время он откровенно намекал некоторым из старшей братии, что скоро их оставит.
Возвратившись в свою пещерную келию, старец то ослабевал, то возмогал, и так длилось до августа 1867 года.
С начала августа затворник окончательно ослаб, слёг в свой гроб и с трудом мог с него подниматься. В удалённой от жилья других иноков келье за ним было очень неудобно присматривать, да и сырой воздух был вреден теперь, и братия стала бояться, дабы не умер он внезапно без христианского напутствия. Его посетила Татьяна Борисовна Потёмкина и стала предлагать переселиться ему в монастырскую больницу, где здоровый воздух, тщательный уход и близость церкви соответствовали потребностям его здоровья, но старец отказался выразив желание закончить жизнь свою в пещерной келии. Настоятель, отец архимандрит Герман, видя крайнюю его слабость, тоже стал предлагать ему переместиться хоть на время в больницу, которая стояла на открытом здоровом месте. В больничном корпусе для него была приготовлена уединённая келия, приспособленная к тому, чтобы переселение из пещеры было не очень заметно, для чего окна были прикрыты, и в ней был полумрак.
Долго не соглашался подвижник и на увещания настоятеля переселиться на больницу и вынудил настоятеля напомнить ему обет, данный им предшественнику его Арсению: «При первом требовании настоятеля оказать вам это послушание» – сказал настоятель, и старец более не прекословил, мирно переселился на больницу, в приготовленную для него келию, где начальник больницы иеромонах Паисий окружил его тщательным присмотром и сыновьей любовью.
Недолго было суждено затворнику прожить в больнице, всего 8 дней прожил он там в крайнем ослаблении, по большей части лёжа на одре, то с открытыми, то с закрытыми глазами. Впрочем, и открытыми глазами он почти ничего не видел, но и лёжа не оставлял молитвенного подвига.
В это время не без труда были сняты с него тяжкие вериги и поставлены тут же при нём, ибо не хотел он с ними разлучаться. Снят с него был и медный крест – благословение его матери, который на тяжёлой железной цепи носил при себе постоянно, теперь же тяжесть сия не под силу была его измождённому телу. С приходившими братьями он прощался, некоторых благословлял иконами и книгами, таким образом он раздал братии своё имущество.
Наконец наступил и давно ожидаемый и вожделенный для него день – 11 августа 1867 года. Когда пришёл к нему иеромонах Паисий утром, чтобы приготовить его к причащению, затворник весело сказал ему, что видел хороший сон: видел во сне старца Филарета Глинского, отца Арсения, и духовника Феодосия – всех трёх уже покойных, соборно совершавших молебное пение святителю Николаю, и звавших его с собой. Иеромонах Софроний зашёл в келию затворника и между прочим спросил: «Не было ли вам, отец Иоанн, какого извещения, когда вы скончаетесь?»
– Сегодня – утвердительно отвечал затворник.
Вскоре посетил его настоятель, в присутствии которого выпил он немного чаю, и когда был вопрошён о месте погребения, Иоанн предоставил это воле настоятеля. Он просил, чтобы его вериги были сохраняемы, и когда настоятель предложил ему быть погребённым у алтаря больничной церкви, то не противоречил и согласился.
По выходе настоятеля послушник Григорий, наблюдавший за затворником, заметил, что лицо его, мертвенно бледное, начало изменяться, просвещаться, оживилось румянцем. Он перекрестился и улыбнулся, как бы созерцая что-то приятное. Потом румянец прошёл, лицо приняло свой прежний вид, наконец, день стал клониться к вечеру, а затворник ещё жил.
Отец Софроний, оставшийся в больнице, начал уже сомневаться в истинности его слов, что сегодня скончается он.
К вечеру 11 августа наступила тёмная громовая туча с сильной бурей, молниею и громом. Стихии природы как бы заспорили меж собой, ветер выл, гнул деревья, далеко нёс столбами пыль, молния сверкала на небосклоне поминутно и разражалась сильными раскатами грома, дождь начал ливнем лить, шумом сменяя порывы бури.
В 5 часов 30 минут полполудни затворник начал тяжело дышать. Келейник его поспешил окликнуть Паисия, в присутствии их двоих затворник дышал всё тише, устремив потухающий взор на икону Спасителя, и с молитвою на устах испустил последний вздох, предав в руце его свою святую душу. Мирно и безмятежно отделилась его душа от тела, чтобы воспарить в мир бессмертных духов. Лик почившего светился оттенком радости и покоя неземным, молитвенно прикрыл иеромонах Паисий потухшие глаза, уста благолепно были сжаты, и вид лица был весьма привлекателен.
Шумевшая буря и гроза, вслед за кончиною затворника сменились тишиною и благорастворённостью освежённого дождём воздуха. Невольно бросились в глаза эта буря и эта гроза в час кончины подвижника Божия и тишина после его кончины, и невольно подумалось, что тёмные духи тьмы, бессильные в своей злобе причинить вред святой, отходившей от мира душе, злобу свою выразили возмущением бурею и грозою воздушной атмосферы. Но здесь недолго господствовали они, ибо как только святая, отошедшая от тела, душа подвижника воспарила горе, так и водворилась тишина в воздухе, точно победила она прилоги духов тьмы и обессилила все их усилия.
